Хрупкие белые звездочки падали на них сверху. Может быть, улетая обратно в хмурое ледяное царство, Снежная королева стряхнула их со своего великолепного снежного плаща…

С этого дня мальчики почти не расставались. В школу они ходили вместе, перед занятиями забегая друг за другом. И домой возвращались вместе. И уроки тоже готовили вместе у Пети за большим столом.

Они усаживались в том же порядке, как и в первый раз. Около каждого ставилась чернильница, чтобы удобнее было макать перо. И мама пристраивалась возле, если, конечно, в этот день у нее не было вечернего приема в поликлинике.

Как тихо бывало в эти часы! Просто не верилось, что в комнате трое мальчишек, один из которых горластый крикун по имени Вовка.

Ставни на окнах закрыты. В печке гудит огонь, и от голубых изразцов идет тепло.

У Пети пылают уши.

Вовка пыхтит, надув свои толстые красные щеки. Ему очень жарко. Дома он с удовольствием скинул бы валенки, но здесь как-то неудобно.

Даже у Кирилки выступил нежный румянец. Ему хорошо: рядом два друга.

Только мама кутается в платок: она сидит спиной к окошку, из-под занавесок тянет зимним холодом.

У мальчиков скрипят перья, а около печки пиликает невидимый сверчок.

Его хорошо слышно; но где он?

Петя и мама как-то раз искали его, искали, да так и не нашли. Мама говорит, что они, эти самые сверчки, вроде полевых кузнечиков. Только не зеленые, а черненькие и маленькие…

Но Пете кажется, будто их сверчок — это крошечный человечек, не больше половины мизинца, и будто у него островерхий колпачок и совсем малюсенькая скрипка. На этой скрипочке, не зная усталости, он пиликает и пиликает все вечера…

Вот они сидят — три мальчика: рыженький Кирилка, толстощекий Вовка и аккуратный Петя. Все трое очень стараются: делают уроки к завтрашнему дню.

Петя щурится, любуясь своими красивыми буквами. Он всякий раз, обмакивая перо в чернильницу, стряхивает его, и ни одной кляксы не найти в его тетрадках.

Вовка тоже давно обходится без клякс. Только на первых порах они не давали ему житья. Но буквы у него все еще пляшут, качаются, не желая стоять ровно, как им положено. И с этим очень трудно бороться.

А бедному Кирилке по-прежнему не везет. Тяжелые лиловые капли как-то сами собой скатываются у него с пера, то и дело шлепаясь на строчки с буквами.

Петя вскакивает, видя это, кричит, вне себя от огорчения:

— Шляпа! Шляпа! Чуть было не написал на пятерку… Не может, чтобы без клякс!

Кирилка бледнеет. Ему не так обидно за новую кляксу — одной меньше, одной больше, не все ли равно, когда их так много! Но ему страшно: вдруг такой отличник, как Петя, перестанет с ним дружить… У него испуганно вздрагивают ресницы.

Но Вовка и тут не теряет присутствия духа. Он не из таких! Он тоже вскакивает и, заранее высунув язык, бежит к Кирилке. В один миг он слизывает кляксу с Кирилкиной тетради. Это его специальность. И вместо густой лиловой капли на странице остается едва заметное сиреневое пятнышко.

— Зачем ты это сделал? — сердится мама. — Сколько раз тебе говорили: не смей! Лиловые чернила ядовиты.

Но Вовке это нипочем: ядовиты? А хотя бы и ядовиты! Он все равно не боится…

— Я могу хоть сто штук слизать, хоть двести! — хвастается он.

На всякий случай мама дает ему полную ложку черносмородинового варенья. И тогда уже не страшно, что язык лиловый. Может, это и от варенья!

Петя и Кирилка за компанию тоже получают по ложке. Заодно и мама съедает одну ложечку.

Через минуту в комнате снова тишина. Скрипят перья, на маленькой скрипке пиликает невидимый сверчок, мама, прищурив глаза, смотрит на мальчиков: то на Вову, то на Петю, то на Кирилку. А из-под зеленого абажура сияет такой свет, словно сквозь весеннюю зелень пробиваются горячие лучи солнца, словно уже наступил конец зиме.

Что там говорить — это были славные вечера!

Глава девятая 

Петя заводит новое знакомство

«Я рад, я рад, а ты? — кричал Петя. Прыгая вокруг мамы, он совал ей в руки табель с Кирилкиными отметками. — Если не веришь, смотри!»

Да, пусть мама собственными глазами убедится, что у Кирилки по арифметике «пять». Самая настоящая пятерка! Пусть поглядит, если не верит…

— Честное слово! — прогудел Вовка и в порыве нежности так шлепнул Кирилку по спине, что бедняга еле устоял на ногах.

Ну кто бы мог подумать в тот день, когда первый раз пришлось решать пример на деление, что у Кирилки в четверти будет пятерка? Тогда он жалобно моргал, переводя глаза с Пети на Вовку и с Вовки на Петю, и никак не мог понять, что четыре можно разделить на две равные части.

— Ох, какой ты! — с досадой говорил Вовка. — Ведь просто! Возьми и раздели пополам… Ну пополам, и все тут. Понимаешь?

— Понимаю, — шептал Кирилка.

Но было совершенно ясно, он ничего не понимает.

— Петя, попробуй с яблоками… Он лучше поймет, — посоветовала мама.

Петя махнул рукой: уж какие там яблоки, когда с простым «четыре» ничего не выходит. Но все же он сказал:

— Кирилка, я дам тебе четыре яблока, что ты с ними сделаешь?

— Съем! — вздохнув, проговорил Кирилка.

— Все до одного?! — возмутился Вовка. — Неужели не поделишься? Эх ты!

Но Кирилка быстро поправился:

— Одно дам Пете, одно тебе, одно Петиной маме. Только одно возьму себе. Так можно? — спросил он и залился румянцем.

— Вот это как раз и будет деление! — весело сказала Петина мама. — Ты разделил между нами четыре яблока. А можно было их разделить между двумя, между тобой и Вовой, если бы нас с Петей не было здесь. Понял?

— Понял, — сказал Кирилка, и две ямочки засияли на его веснушчатых щеках. Теперь-то он действительно понял, как надо разделить четыре на два!

…Что может быть прекраснее школьных каникул, в особенности когда эти каникулы впервые в жизни!

Кирилка, Петя и Вовка признались, что лучше этого времени они ничего еще в жизни не знавали.

Но, бесспорно, самым чудесным был школьный праздник, на котором выступали все трое — Кирилка, Петя и Вовка. Все трое они изображали Дедов Морозов.

Костюмы Дедам Морозам, разумеется, шила Петина мама, и, разумеется, шитье происходило в столовой, за тем самым обеденным столом, где мальчики обычно делали школьные уроки. Но теперь этот стол, да и не только стол, все было завалено ворохом белых лоскутов, кипами ваты, серебряными звездами, золотой мишурой и блестящими нитями елочного дождя.

Урывая по утрам перед приемом в поликлинике час, два, или, наоборот, вечерами после приема, мама садилась за швейную машинку. Она сшивала белые лоскуты, превращая их в непонятные бесформенные балахоны, пока еще ни на что не похожие.

А мальчикам мама велела мазать прозрачным киселем из картофельной муки длинные полосы ваты и тут же, пока эти полосы липкие и мокрые, посыпать их борной кислотой и мелко нарезанным елочным дождем. Когда эти ватные полосы высохли, они стали твердыми, прочными и заблестели, будто их на самом деле посыпали только что выпавшим снегом. Тогда мама обшила ими края, рукава и подолы балахонов, и мальчики увидели, что костюмы у них получились просто великолепными. В точности, как у тех игрушечных Дедов Морозов, которые обычно стоят под нижними ветками разряженных елок.

Затем мальчики надели готовые костюмы, подпоясались серебристыми кушаками, нахлобучили белые шапки с серебряными звездами и привязали ватные бороды. Все трое стали такими похожими друг на друга старичками, что мама сказала, будто невозможно разобрать, который из трех Кирилка, который Петя, а который Вовка…

В школе, на новогоднем празднике, мальчики стояли возле высокой темной ели и торжественными голосами, немного нараспев, говорили хором стихотворение, которое с ними выучила Клавдия Сергеевна: